Пиастры, пиастры!!! - Страница 13

Оно и неудивительно, подумал я. Видимо, мы не первые — сколько ещё таких охотников за живым товаром побывало в здешних местах?

Вечером на берегу разложили огромные костры, жарили дичь и пили грог. Дикое, буйное веселье, в котором я не принимал участия, так как был оставлен на вахте… Что‑ж, никогда не жалел, что не принимал участвия в том разврате.

Еще два дня по возвращении отряда мы отдыхали и праздновали удачу на берегу. Специально для этого капитан выбрал двух негритянок постарше, и отдал их на потеху команде. Остальных запер под замок, и ключ носил при себе. Как он говаривал, нетронутый товар ценится в разы дороже. Я тогда не понял, о чём он.

На третий день мы снялись с якоря. Гвинейское течение относило подхватило нас, относя на юг. За Экватором мы должны были оседлать Южное Пассатное течение и сменить курс на Норд‑Вест.

Мы везли наш товар на плантации, где этих людей ждала тяжкая, но короткая жизнь. Из шеститидесяти двух пленных по пути умерло десять человек, и капитан, выбрасывая очередное тело за борт, винил нас в плохом уходе за рабами и сердито подсчитывал убытки. Часть из которых он обещал высчитать из премиальных команды. Негров он за людей не держал, и не ставил выше скотины. Но вот по цене…

Дикое ремесло — продавать живых людей. И я стал к этому причастен.

Глава 8. «Попутного ветра Билли Бонсу»

Следующее событие, изменившее меня и сделавшее тем, кем я есть, случилось спустя два месяца после начала нашего плавания.

Хэнки Манки перегнул палку. Стараясь выслужиться перед товарищами, показать, какой он рубаха парень, после очередной издевательской шутки надо мной он разошёлся и плюнул мне в спину.

Я мог пропустить мимо ушей оскорбительные слова; мне приходилось терпеть даже оплеухи от старших матросов. Но такого я вынести не мог. Плюют на падаль, на гниль, на нечто отвратительное, мерзкое и недостойное внимания. Я же был человеком, пусть тихим, но гордым. И я никогда не был трусом. Не стоит путать кротость с трусостью. Терпение моё лопнуло. Бросив ведро с морской водой, набранной для мытья котелка, я развернулся и влепил ему пощёчину. Смех матросов мгновенно стих. Хэнки замер, побагровевший, с пылающей щекой и испуганными, непонимающими глазами. А я стоял, опустив руки, но кипя от негодования и злости.

И тут все, кто был свидетелем происшедшего, засвистали, заулюлюкали, созывая остальных товарищей на потеху.

Мы же стояли друг против друга, молча, ничего не предпринимая. После удара я не знал, как быть дальше; а Хэнки был слишком потрясен, чтоб предпринять что либо.

Нас стали подталкивать в спину, как бойцовских петухов, подбадривая окриками и, видимо, принимая пари на победителя.

Я ударил.

Сильно, с размаху, кулаком. Раньше я никогда не поднимал руку на человека, даже не представлял себе, как это. А теперь, доведённый постоянными издёвками, всю накопленную тихую ярость выплеснул в этот удар. И Хэнки свалился на палубу, зажимая разбитый, кровоточащий нос дрожащими ладонями. Из глаз его хлынули слёзы, кровь смешалась с соплями.

Он заплакал.

Это было так неожиданно, что вся моя злость мгновенно улетучилась. Я знал, когда‑нибудь наступит момент, когда стану драться, чтоб защитить себя от унижений. И я представлял себе, как буду пинать ногами гада, поднявшего на меня руку. Но представшая моему взору жалкая картина охладила мой пыл. Я даже почувствовал уколы совести.

Я отвернулся, поднял ведро, снова набрал воды и молча пошёл на камбуз.

А утром всё изменилось. Униженный Хэнки драил палубу, смывая следы собственной крови. А меня команда приветствовала весёлыми окриками и необидным подшучиванием. Джон скалил зубы и подмигивал, показывая на опустившего голову Хэнка. Тогда я понял, что завоевал уважение этих жёстких, как кремень, людей.

Я выучил один урок, пригодившийся мне в жизни больше, чем все остальные, вместе взятые: миром правит сила. Сильный всегда на высоте, а слабому место у помойной ямы. Хищники и жертвы.

С тех пор Хэнки снова стал мальчиком для битья, а я — младшим матросом. Иногда Хэнки так смотрел на меня, что казалось, прожжёт дыру в спине. Я кожей чувствовал его взгляд. Я поминутно ждал подлянки, а то и ножа в спину — с него убудет… Я знал, что позора своего мне не простит.

Спал я крепко, хоть не всегда чутко. Потому перебрался поближе к матросам, под палубу. Так надёжней. Место моё было под рустерным люком, и перед сном я имел возможность любоваться звёздами меж рей и парусов. У экватора звёзды особенные, очень яркие. Они похожи на драгоценные камни, сверкающие цветными бликами в ночной тьме. И Луна здесь была другой, перевёрнутой, словно смотришь на неё, вися вверх ногами. И огромной, не в пример нашей. Всё в других странах не так, как дома. Иногда такие мысли нагоняли тоску.

Однажды ночью я спал крепче обычного. Не помню, что мне снилось, наверное, ничего, так как за день я страшно устал и уснул, лишь ввалившись в гамак.

Проснулся от шума и встряски, не понимая со сна, что происходит вокруг. Кто — то бесцеремонно перевернул мой гамак, и я шмякнулся на палубу, не соображая, где я и что происходит. Потому почти не сопротивлялся, когда меня схватили, связали и вынесли на палубу. Лишь тогда я стал вырываться, сообразив от боли в ушибленном при палении колене, что это не сон, а какая‑то дикая действительность.

Полуголые матросы, обвешанные страшными амулетами и раскрашенные, как черти, бросили меня к подножию трона, в котором я узнал капитанское кресло. Детали порою представляются яснее цельной картины. Где я и что происходит, я не представлял, а вот кресло узнал отчётливо.